Конкурс
"Поэтическая радуга"
Конкурсные стихи публикуются
ЗДЕСЬ
Желаем удачи!
|
ЛИРА
г.Самара
 | |
|
Проза Здравствуйте! На этой странице мы будем знакомить наших гостей с некоторыми рассказами наших авторов из сборника «Сильные крылья», который вышел в конце августа 2015 в рамках проекта «Нас объединяет книга». 
ЭВЕЛИНА ГЛАЗКОВА ПОЗНАНИЕ МИРА (отрывок из повести) * * * Шла Великая Отечественная война. Отцы и матери наши с неимоверным трудом боролись с вероломным врагом, защищая своё Отечество и свой кров. Но даже в это тяжёлое время взрослые, как могли, оберегали детей: подкармливали, урезая свой скудный рацион; сокращали свой редкий отдых, занимаясь с ними; ограждали от суровой действительности, старались дать им хоть чуточку радости. В этой повести я хочу поведать о маленьких эпизодах из своего детства, которые живут в глубинах памяти и вспыхивают бенгальскими огоньками, возвращая меня туда через толщу прошедших лет. СТРАХ Дом, в котором мы жили до 1944 года, был одним из многих, именовавшихся корпусами, под названием «Серые дома», принадлежавших 42-му заводу. В них жили работники этого завода. Сам завод находился рядом, через дорогу, по ту сторону улицы Ново-Садовой. Вот ведь как случилось в жизни: эти корпуса стоят и сейчас, а самого завода нет. Стёрли его с лица земли… На его месте высятся торговый центр «Захар», огромное здание Газпрома, внизу, ближе к Волге, встали высотные элитные корпуса… Место отличное – рядом с Волгой. Ну, это небольшое отступление. А хочу я рассказать об одном событии того далёкого военного времени. Даже мы, четырёх-пятилетние дети знали, что идёт страшная война. Но город наш был в тылу. Оккупация, блокада, бомбёжки, слава Богу, нас не коснулись. Вот однажды, играя во дворе, мы увидели, как мимо нас побежали люди из наших домов с криками: «Пожар! Пожар!» в сторону завода. Мы, как суслики, замерли на какое-то мгновение, потом, кто постарше впереди, а мы за ними – все припустили вслед за взрослыми. Я помню, у меня слетел с ноги тапок, так я побежала дальше в одном, боясь отстать от своих. На улице скопилась большая толпа. Было очень шумно. Все плакали и смотрели на огромных размеров пламя, вырывавшееся из-за заводского забора. Мы, конечно, тоже ревели в голос. Было очень страшно. Толпа перетекала с места на место. На нас никто не обращал внимания, мало того, нашу кучку растолкали. Я оказалась одна среди воющих от отчаяния и страха чужих людей. Стала озираться в поисках своей защиты – мамы, не находила и ревела ещё пуще. Горели огромные баки с каким-то топливом. (Позже говорили, что это немецкий самолёт всё-таки долетел и сбросил бомбы.) Не знаю, сколько прошло времени, вдруг меня схватили сзади и подняли на руки. Я ещё не поняла кто это, но, не успев испугаться, по родному запаху поняла, что это моя мама! Вывернулась и влипла в неё, прижалась, обхватив её и руками, и ногами. Невзирая на слабость, в одном халате она прибежала и нашла в жуткой суматохе свою дочь… Наверное, не сразу. Я, только став взрослой, став мамой, представила, какой страх она тогда пережила! Она, потерявшая от инфекционной болезни за девять лет до моего рождения свою первую доченьку. Не знаю как, но до дома она несла на руках своё испуганное, зарёванное, икающее сокровище. Бедная моя мамочка! КРАЖА Наш дом был построен на две семьи. В одной, меньшей его части жили мы, а в другой – соседи. Хорошие люди. Жили скуднее нас – у них было пятеро детей. Мать и отец работали на заводе, дети были под присмотром (считай, без присмотра) чьей-то сестры. Это были мои самые близкие друзья: четверо девочек и один мальчик, самый младший. Играли все вместе, дружили крепко, никогда не ссорились, даже, когда были «напряжёнки» с друзьями из двух домов, стоящих напротив нашего дома. Но это бывало редко. У меня была одна небольшая фабричная кукла. Голова у неё была пластмассовая, всё остальное – тряпичное. А у соседских ребят не было и такой. Мать им шила куклы из тряпочек. Свою куклу я боготворила. Таскала её всюду с собой, спала с ней в обнимку. Это была моя любимая «дочка» в обязательных играх в «дочки-матери». В какой-то день она у меня пропала. Я перерыла весь дом, сто раз выбегала искать её во всех закоулках нашего двора. Ну, пропала совсем! Горе было огромным, слёз пролилось с небольшое озеро. Не помогали никакие утешения мамы, бабули, даже папы… Но постепенно боль от потери любимого существа (не могу назвать куклой – она была больше, чем просто кукла) притупилась. Прошло, наверное, месяца четыре, я как-то забежала к соседским ребятишкам в дом… и вдруг на полу увидела ЕЁ. Она лежала, раскинув ручки и ножки, в незнакомом платьишке, голова была не её: сделана из ваты, обшитой тряпкой, разрисованная химическим карандашом. Но я узнала её моментально. Это была моя кукла! Я не могла отвести от неё глаз. Не смела подойти и забрать её – меня дома постоянно воспитывали, и я давно усвоила, что в чужом доме ничего брать нельзя без спроса. Мальчик, не помню, как его звали, понял по моему лицу, что я узнала куклу, вскочил с пола, подбежал к ней и, схватив, удрал в другую комнату. Ничего не сказав, я ушла, как побитая собака, волоча ноги. А дома у меня приключилась истерика. Домашние долго не могли меня успокоить. Сначала не поверили мне, уверяли, что я ошиблась, но я от такого недоверия ревела ещё пуще. Потом мама, обняв меня, сказала слова, которые я помню до сих пор, и они часто в жизни мне помогали: «Доченька, прости их. Посмотри, как бедно они живут. Им так хотелось иметь такую настоящую куклу! И они не устояли. Совершили плохой поступок. В этом они виновны. Это подло – так поступать с другом. Но давай им простим это и подарим твою куклу. Подарим им радость. Ведь они не испытывали радость от украденной вещи. Совесть их мучила. Они уже всё поняли и, точно, никогда уже не будут так поступать. А ты проявишь великодушие. Ты этой куколкой поиграла, теперь они пусть с ней играют, не таясь от тебя. Добро к тебе вернётся, помяни мои слова…» Оно не раз ко мне возвращалось в жизни сторицей! Дорогая моя мудрая мамочка! Спасибо тебе. Наша дружба не расстроилась из-за этого инцидента. Мы опять играли всей своей компанией в своём, таком уютном, дворе. Но память положила на полочку этот случай, и, хотя впоследствии меня ещё не раз обкрадывали, друзья – никогда. РАДОСТЬ Скажите, пожалуйста, чего и сколько надо ребёнку, чтобы наполнить маленькое сердце радостью? Во-первых, конечно же – любви и ласки. А еще капельку внимания, несколько минут общения. Это же не займёт много времени? А окупится сторицей, вернётся родителям в их старости вниманием и заботой уже со стороны взрослых детей. Во время войны, да и после неё, страна жила, направив все усилия для Победы. Люди жили впроголодь. Что уж говорить об игрушках для детей? Родители сами, как могли, их мастерили. У нас в доме, когда отец приходил с завода в свои редкие выходные, бывал праздник. Уже оттого, что папа пришёл, из меня выплёскивалось неимоверное количество «телячьей» радости. Я, не дожидаясь, когда он хотя бы поест, начинала давать концерт: Вставала на табурет и «шпарила» сказки А.С.Пушкина наизусть, пела звучавшие тогда по приёмнику (он назывался: репродуктор) популярные песни, кстати, имевшие замечательные мелодии, которые запоминались даже ребёнком. И даже пыталась исполнять «танец маленьких лебедей» вокруг обеденного стола. Потом наступал мой «час». Папа садился за маленький стол, брал меня на руки, и мы начинали играть в настольную игру, которую он сам же и сделал. На большом листе плотной бумаги он нарисовал всякие домики, гроты, речки, мосты, какие-то ловушки, ещё кучу всего и извилистые дороги с кружочками, по которым надо было фишками проделывать путь столько раз, какой стороной выпадет сделанный им же, кубик с нарисованными на его гранях точками. Вот был праздник! Он отрывал от себя время краткого отдыха, доставляя радость своему ребёнку. Это было так важно для меня, так значимо! И уже перед его кончиной, через много лет, я одна с любовью ухаживала за моим дорогим отцом, выполняя свой дочерний долг. Потом, сама став мамой, я старалась побольше уделять внимания своим детям, понимая, что им оно необходимо. Часто, вечерами, мы всей семьёй садились за стол и с увлечением играли в игру «эрудит», даже в прятки играли, сами с мужем резвясь, как дети. Хорошие у меня выросли дети! Много у нас в стране выросло хороших людей – честных, добрых, доблестных, верных Родине, творческих и красивых. А истоки идут оттуда, с тех далёких тяжёлых военных лет, когда, несмотря на голод, разруху, лишения, беды, болезни, в семьях находили силы и время заниматься детьми. Дарить им радость. * * * Низкий поклон вам, незабвенные дорогие наши родители, бабушки и дедушки, и остававшиеся в тылу, и бившиеся на фронтах за нас, детей с раненым детством, за то, что наполняли наши сердца радостью и любовью. Не дали зачерстветь им и озлобиться, старались нацелить своих детей на позитив, на созидание… Мы вас не подвели! ДЕРЖИСЬ, ГРИГОРИЙ! Посвящается русскому солдату танкисту. Григорию Семёновичу Стасенко, а также всем нашим воинам-освободителям «Сижу в подбитом танке в обороне противника. Уже два раза подходил враг. Живым не сдамся. Придётся умирать. Уверен, что враг будет разбит, изгнан. Россия моя будет свободной и родные мои не будут обижены. 06.05.1943» (Из предсмертной записки Г. Стасенко) Тишина. Тишина, но чувствую запах гари. Открываю глаза – всё знакомо. Я – в танке, но что-то сдавило плечо и руку. Больно. Пробую шевелиться. Сознание полностью возвращается, и я понимаю причину и моего сдавленного состояния, и стелящегося дыма. Подбили гады! Танк стоит… Да неужто умирать?! А давай-ка, Григорий свет Семёнович, ещё поборемся, повоюем. Попробуем выбраться наружу и не угодить под пули да, не дай Бог, в плен попасть! В мае 1943 года наш 257-й особый танковый полк Северо-Кавказского фронта находился в районе станички Небержанской, близ крупной станции Крымская. В нашем полку все танки были американские (средние и лёгкие). Вчера, 5 мая, весь день мы обстреливали противника. Израсходовали весь запас горючего и боеприпасов, но к утру 6-го мая вновь были полностью заправлены. Рано утром нас послали в разведку на трёх машинах на одну из возвышенностей возле Небержанской. Командир роты открыл люк и выглянул. Тотчас пуля, чиркнув по шлему, оцарапала лоб. Повезло. Местность насквозь простреливалась. Часов в десять поступил приказ возвращаться и присоединиться к общему боевому порядку: готовилось наступление. Только успели подойти, развернуться, приказ: «В бой!» Нашему экипажу повезло (или не повезло): нам достался боевой порядок непосредственно по дороге. Продвигались легко и быстро. Оторвались и от пехоты, и от своих машин. С ходу врезались в оборону противника, прошли, наверное, метров триста. Я был заряжающим нижнего орудия. В тот момент, когда мы начали подъём на высотку, у моего орудия заклинило снаряд. Мой командир орудия приник к прицелу. Вдруг – сильный и звонкий удар, машина вздрогнула, резко остановилась, меня прижало открытым замком. Дальше – тишина… Очнулся от звука открываемого бокового люка и более услышал, чем увидел, что мимо меня выпрыгнул командир орудия, рванувшись через боковой люк. Я начал медленно выбираться, стараясь не задеть снаряд, с тем, чтобы последовать за командиром, но не успел: по танку застучали частые автоматные очереди. Дышать становилось труднее. Дым заполнял танк. Струей из огнетушителя пожар в машинном отделении удалось ликвидировать. В этот миг из правого люка, уже открытого моим командиром орудия, вывалился механик-водитель в задымившемся комбинезоне, и тут же снаружи раздался короткий вскрик. Наружу не выбраться. Силы меня покинули. Видимо, сильно прибило грудь и руку замком во время взрыва. Боль, в горячке тушения пожара неощущаемая, возвратилась. Но разлёживаться некогда. Люки были открыты с обеих сторон. Превозмогая боль, торопясь, закрыл оба люка, приспособив вместо оторванного запора молоток. Начал обследовать машину. В башне обнаружил убитого командира орудия. Всё лицо было выжжено. Вокруг разбросаны гильзы взорвавшихся боевых снарядов. Побиты все смотровые щели, разбит прицел башенного орудия. Но сквозных пробоин не обнаружил. Выбравшись из башни, спустился я в самую нижнюю точку. Затаив дыхание, прислушался, что делается вокруг танка. По танку уже не стреляли, но стрекотание автоматных очередей было слышно и слева, и справа. Уже изредка звенькали пули в лобовую часть танка. Но это меня не пугало, потому что лобовая броня – 70 мм, а вот снаряд, заклиненный в нижнем орудии, представлял для меня серьёзную опасность, потому что ствол орудия был в горизонтальном положении и шальная пуля, залетев, могла всё и закончить. Обида взяла жуткая, злоба и гнев. Думаю, погибну и ни одного фрица за собой не утяну. Решил бороться. Слева послышался тихий разговор. Мой экипаж вышел через левый люк, может, это они? Подёргали щиток люка, вроде пробуют отодрать. Слышу нерусскую речь. Значит, там враг. Боялся, что полезут на башню. В верхнем командирском люке есть сигнальный лючок, в нём тоже запора не было. Граната может пролезть. Худо. Вдруг с нашей стороны «ястребок» пролетел совсем низко. Топот по броне. Кто-то, крича, убежал влево. Подождав немножко, поднимаюсь к смотровой щели заднего лючка. Местность видно хорошо. Слева по ходу машины кустарник, довольно густой. Замечаю, метрах в ста пятидесяти от меня стоит, прячась за кусты, противник с винтовкой, ко мне спиной, значит, наши ещё наступают. Пару раз он оглянулся на мою машину, но, видно, думает, что в подбитом танке никого нет. Понятно. Я застрял в обороне противника и, если делать рывок из танка, прежде надо узнать, что там справа. Конечно, все люки взяты на прицел, вылезти незаметно невозможно. Убьют сразу, не дав времени на оборону. Надо попробовать другой, более хитрый вариант, как говорят, умирать, так с музыкой: граната у меня есть. Слышу, опять слева какое-то движение. Тихо сажусь на самое днище, держа в руке свою гранату. Я знал, почему они сторожатся. Раз люки закрыты изнутри, значит, кто-то живой есть. Они постараются открыть люк и дать очередь из автомата или бросят гранату, а потом попытаются забраться в танк. На этот случай я и затаился с гранатой. В американских танках башня немного смещена влево, а я сидел не в башне, а внизу справа и у меня была возможность прижиматься поплотнее к днищу, и хоть какая-то надежда, что останусь жив, и что смогу успеть выдернуть кольцо и швырнуть во врагов гранату Ф1. Я даже готов был напасть без оружия, такая меня душила злоба на врага. Да, я уже свыкся с мыслью, что может не быть возможности выбраться, но и враг понесёт от меня хоть малые, но потери. Я понял, что находясь в обороне, я мог причинить врагу урон… Боже, слышу нарастающий гул, узнаю родной звук «американки», успеваю испытать огромную радость, вдруг – сильный взрыв… и тишина. Приподнимаюсь, тихо приоткрываю задний люк, смотрю в щель. Метрах в восьми от моего танка справа стоит, дымясь, наш лёгкий танк «МАУ2». Экипаж выскочил из машины и метнулся вправо, мгновенно исчез из поля моего зрения и сразу же полыхнули автоматные очереди. Не знаю, уцелели ребята или погибли. Я даже заплакал от бессильной злобы. Танк полыхал вовсю. Начали взрываться бензобаки и снаряды. Неужели огонь перекинется на мою машину? Были слышны взрывчики патронов, несколько осколков попало в броню. Мелькнула мысль, что, если уж огонь не перекинулся во время взрывов снарядов и бензобаков, то остальное для меня неопасно. Подумал, что под прикрытием огня может быть успею выскочить? Но, как бы в ответ на мою мысль, опять затрещали автоматные очереди, дождём пуль поливая мою машину. Ладно, подождём. Скоро ведь опять придут, постараются полностью обезопасить для себя мой танк. Самым сильным чувством на тот момент был гнев, он глушил боль и помогал сконцентрировать все остальные чувства на выживание, на неудержимую мечту: умирая, убить врагов, отомстить за ребят, за Родину. Чтобы выйти, подняв руки, такое даже в голову не приходило. Вооружаюсь, стараясь не шуметь, получше: взяв у убитого командира орудия гранату Ф1, кладу в карман, другую – впереди себя на гусеничную полку и рядом крупнокалиберный пистолет Томсона. Рву инструкцию по приёмнику и передатчику (СУР 245 США). Сажусь на корточки и пишу предсмертную записку на потёртом листочке блокнота огрызком красного карандаша. И ни грамма не было сомнения, что наши придут, меня найдут, что Победа будет за нами. Хотя в ту пору на Южном фронте было очень тяжело: захвачены врагом Одесса, Севастополь. Вспомнилось, как я до войны бывал в этих городах. Какая там красота, как я радовался красивым, нарядным людям и цветущей зелени! Ком сдавил гортань, слёзы гнева опять полились из воспалённых глаз. Я давно потерял связь с родными, оставшимися на Украине, не знал их судьбу. Опять вспомнилась мама. В семье у нас было пятеро детей: две сестры и три брата. Отец умер в 20-м году. Но наша мама, умная простая женщина, поднимая детей одна с большим трудом, сумела так сплотить всех, что любовь к семье осталась у нас навсегда. Ах, мама, мама! Нежная, заботливая, с большим достоинством женщина! Как сама мать – Россия! Сколько невзгод за свои 89 лет она пережила, а сколько добра и мужества привила детям, сыновьям, солдатам, так пригодившихся им в Великой войне за Родину. Слышу, опять подошли, но на верх не лезут, чем-то звякают слева молчком, без разговоров. Проверяю: всё ли на месте: записка – в кармане, граната Ф1 лежит передо мной на полке, пистолет на боевом взводе держу в руке. Жду, когда полезут на башню. Вдруг – внезапный и оглушительный взрыв у левого люка. Я сидел в самом низу справа. Опять оглушён и опалён взметнувшимся пламенем. Сильно болят глаза. Шлем с головы сорвало, пистолет из рук вышибло. Глаза интуитивно зажмурил до подлёта пламени, во рту горячо. Но сознания не теряю. Вскакиваю с корточек с закрытыми глазами, протягиваю руки к боковому люку, понимаю, что он открыт взрывом. Втягиваюсь в дыру и падаю наружу. Глотаю свежий воздух открытым ртом, вытягиваюсь поперёк дороги, ногами к гусенице и, превозмогая боль в глазах, открываю их. Господи, спасибо! Я увидел свет, не сжёг их, не ослеп. Забыв на миг обо всём, я испытал великую радость. Вижу! Вижу землю, значит, увижу врага, значит, повоюем, Григорий! Сидя в танке, я мысленно выбирал маршрут спасения. Если бежать к своим по левому кювету – риск большой: местность открытая да и сам кювет был так мелок, что даже по-пластунски ползти не было возможности. Справа, возле кювета вдоль дороги тянулся кустарник метров двести, довольно высокий, но там засели немцы, которые и стреляли по танку. Если бежать в сторону от дороги влево, надо пробежать по открытой местности на взгорье метров сорок – шестьдесят, но что за бугром – неизвестно, вероятнее всего, там тоже противник. Я вскакиваю и стремительно бегу от танка до кювета, бросаюсь в него, прижимаюсь к земле. Каскад пуль поднял пыль вокруг меня. В тот же миг получаю резкий удар, похожий на сильный удар приличным голышом, в левую руку, ниже локтя. Поднимаюсь, пробегая ещё несколько метров. Слышу, опять застрекотала очередь. Вокруг ног вспучивается, как кипит, земля. Опять падаю. Подняться нет возможности, но и лежать не намного безопаснее: кювет мелкий. Рука болит нестерпимо. Раздираю, выворачиваясь на бок, левый рукав. Кровь залила руку, рану не видно. Из левого нагрудного кармана выдёргиваю бинт. Не поднимая головы, кое-как перевязываю руку. Ощущаю сильную боль в ногах, выше колен. Тлеют брюки, огонь подобрался к телу. Слава Богу, стрелять из кустов прекратили. Стараюсь загасить огонь на себе, кувыркаюсь, не поднимаясь, гашу руками. Чуть полегчало. Но ползти нельзя: я весь на виду. Надо вскакивать, уж что будет, и бежать. Так и делаю. Пробежка метров восемь, падаю. Чуть отдышался. Ну, ещё рывок. Чувствую, будто кто-то стучит в каблук. Оглядываюсь – за мной, так же, как я, лежит румын и тычет меня винтовкой. Он делает мне знак пальцем развернуться и ползти к нему. Винтовка направлена на меня. Он уже улыбается, считая, что дело сделано. Ему и в голову не приходит, что в такой ситуации есть не только один выход – пленение, другого ничего и быть для него не может. Я увидел, что он рад, предвкушая награду за пленного. Но автоматчик огонь не прекращает, так что румын лежит плашмя, не шевелясь. По его поведению я понял, что его послали взять меня живым, но он боится сам попасть под пули. Я уж решил развернуться и накинуться на него, но мысль, что румын не вскинется вслед за мной, переменила моё решение и я вскочил, пожалев на одного румына свою единственную гранату, приберёг её для другого случая. Бегу. Автомат бьёт, но по земле. Видно, все-таки хотят, подранив, взять меня живым. Слышу сзади одиночный выстрел. Мимо! Бегу, петляя, опять метров восемь, надо уже падать, но я опасаюсь, что румын, догнав меня, прыгнет на спину. Резко оглядываюсь, а он, как лежал, так и лежит ничком. Ноги сами, отдельно от мозга, выбирают дорогу. Бегу, не замечая, что поравнялся с кустами, где я видел вражеского наблюдателя. Напрочь забыл о нём и уже пересёк овражек. Что-то почувствовав, повернул голову в сторону оврага и увидел, что там полно фрицев, человек двадцать, которые от неожиданности застыли. Пользуясь их замешательством, выхватываю свою гранату, срываю кольцо и швыряю в них. Падать плашмя они начали сразу, как только увидели гранату в моих руках. Давай, вражина, лети на небеса! Я не стал ждать результатов взрыва, повернулся, припустил к кромке оврага и прыгнул в овраг. Пробегая наискосок дно оврага, поднимаюсь по ту сторону и бегу по пашне к опушке леса. Винтовочные выстрелы летят вслед, но я уже на приличном расстоянии. Увидел впереди горящий домик, стоявший на косогоре. Господи, помоги дотянуть до него, совсем невмоготу! Дышать нечем, запыхался до невозможности, ноги еле волочатся. Всё-таки успеваю добежать до него и скрываюсь за углом. Падаю. В глазах темно, пот заливает и щиплет без того болящие глаза. Переведя дух, озираюсь. Никого не вижу, и это уже хорошо. Впереди ещё подъём метров тридцать, местность открытая. Бежать можно только под прикрытием чёрного дыма и пламени, уже охватившего весь дом. Хорошо, погода ясная и безветренная. Столб дыма поднимается вертикально. За косогором лес – моё спасение от преследователей, но кто знает, что или кто там может меня встретить. Не знаю, сколько я дал себе на передышку: две, одну минуту. Поднимаюсь с трудом, пробую бежать и… перехожу на шаг в полторы ноги. Вдруг, на моё счастье – незамеченный мной овражек. Этот неожиданный подарок судьбы придал мне сил, и я почти кубарем скатываюсь на дно. Ещё одна мгновенная передышка. Вскакиваю и, прихрамывая, бегу вдоль оврага. Оглянувшись, никого не увидел. Полез наверх, выбрался и увидел перед собой деревенский плетень в три жердины. Цепляясь за них, побрёл вперёд. За ним ещё один плетень, а за плетнём деревенский дом, разрушенный, без двери. Так меня поманило туда, просто непреодолимо! Захотелось заползти туда и передохнуть. Свой родной крестьянский дом, своя родная земля. Таким домом и покоем пахнуло, что перехватило дыхание. Но времени не было, и я, пригнувшись, перебегаю дорогу. Мои физические силы и мой разум работают сами, отдельно от меня, с максимальным напряжением, выбирая (по-звериному) верную дорогу. Но и они заканчиваются. Я был крепким деревенским парнем, привыкшим к физическому крестьянскому труду, про болезни не знал, но уж очень мне досталось за последние часы. Однако жалеть себя некогда. Держись, друг! Не дать смерти забрать себя, не дать врагу одолеть себя и уж, не дай Бог, попасть в плен! Добежать до своих – была моя единственная цель. Бой с румынами в овраге был мной выигран. Я остался жив и бегу на шум боя, короткими перебежками – опять стреляют, вот гады, привязались! Выбегаю в поле. Рожь стоит уже большенькая – двадцать, а то и тридцать сантиметров высотой, и, когда я в неё падал, я думал, что меня не было видно, но догонявшие румыны, не знаю, сколько их было, стреляли в моём направлении. Подняться для очередной перебежки не было сил, и я не смог одолеть пологую полянку, упал почти в середине. Здесь мне досталось ещё, уже лежавшему. Пуля попала в правую подошву ботинка, вырвала её, остался только верх, стянутый шнурком. В правую, доселе здоровую вытянутую руку, пуля попала в фалангу большого пальца. Боль обожгла мгновенно. Но это, как ни странно, прибавило мне сил. Я вскочил в полный рост, повернулся и увидел, что трое румын бегут, на ходу стреляя. Увидев меня, стоящего к ним лицом, румыны остановились, винтовки не опустили, но и стрелять перестали. Машут мне руками, чтобы я, подняв руки, пошёл к ним. Я был в таком взвинченном состоянии, сейчас бы сказали – в стрессе – от боли, от сознания того, что не могу их достать, чтобы разорвать в клочья. Я орал сквозь слёзы бешенства и почти не слышал себя. – Меня вы убьёте, но нас миллионы, всех не перебьёте! Придёт час расплаты, вас вышвырнут с нашей земли, погонят, как собак бешеных, мы всё равно будем свободны, да, да, да… Я захлёбывался, задыхался и орал таким страшным матом, которого я не только никогда не произносил, но даже не слыхал такого. Осторожность, боль, страх – всё исчезло куда-то, и только жуткая ненависть к врагу осталась и заполнила весь мой организм. Румыны в изумлении застыли, а может, что-то поняли. Если бы записать мою «речь» на плёнку да прокрутить её сегодня, человечество, особенно религиозное, ужаснулось бы от возмущения. Не стреляли, а у меня в мозгу сверлила мысль: сейчас начнут стрелять в лицо, в сердце. Ну же! Но почему не стреляют? Враги стояли и ухмылялись, стояли даже расслабленно. Отрываю от них глаза, ищу на поляне хотя бы комок земли и вдруг вижу какой-то камень, похожий на гранату. Молниеносно нагибаюсь, хватаю его и швыряю прямо в них с криком: «Это вам от Молотова!» Почему мне в этот миг вспомнился Молотов, не знаю. Румыны вмиг попадали, помня предыдущий взрыв, я повернулся и побежал в терновый кустарник, который приметил ранее. Может быть, румыны думали, что граната замедленного действия, но лежали они на моё счастье какое-то время. Его мне хватило, чтобы скрыться в терновнике. Пробегаю по нему, продираясь, как бизон, ещё метров десять, оглядываюсь и вижу, как они, поднявшись, идут в моём направлении. Не останавливаясь, бегу вперёд. Кустарник кончается и – сразу крутой спасительный спуск. Ныряю туда, пока румыны меня не увидели. Боль в ноге почти не чувствую, больше мешает выбившаяся портянка, набухшая от крови, но сейчас даже поправить её некогда. На дне овражка течёт речушка, почти ручей. Иду по дну. Вода не доходит даже до колен. Меня прикрывает обрыв – вымоины от вешних вод. От холодной водицы становится легче ноге. Я промываю раненую руку, отрываю второй рукав и перевязываю её, чтобы хоть кровь остановить. С трудом выбираюсь на открытое место. Впереди показались две фигуры, не разглядывая долго, кто это, прячусь опять под косогор. Прохожу вперёд с полсотни метров, выползаю с невероятными усилиями из размоин речки на бугорок и ложусь в изнеможении. Пополз дальше. Вдруг увидел перед собой окоп. Осторожно заглядываю туда. Какой-то солдат копошится там, винтовка лежит рядом. Я лежу молча, но дышу с таким трудом, так громко, что он, услышав, поднял голову, увидел меня, испугался от неожиданности и на чисто русском языке выдает «родное» выражение. Я не знаю, какими словами описать мою радость! Я лежал, блаженно улыбался и не мог шевелиться, силы окончательно оставили меня, слёзы ручьём катились по моим грязным щекам. Отойдя от испуга, вглядевшись, он махнул мне рукой: «Иди сюда, там тебя сейчас снайпер снимет». Сделав последнее усилие, скатываюсь в окоп. Передо мной сидел пожилой солдат, сорока, а то и поболее лет, с чудной фамилией – Зима. Оказывается, это были санитары 105-го полка. У них с собой были и носилки. Дед Зима по всем правилам санитарии обработал, перевязал и ногу, и руку, и спросил, смогу ли я сам дойти, или нести меня на носилках. Я уже немного пришёл в себя к этому времени и подумал, что отрывать их от дел не нужно, отказался от помощи, сказав, что доберусь сам. Дед указал мне направление. Я пошёл, хромая. Но, пройдя метров пятьдесят, свалился на землю: мои ноги и моё тело полностью мне отказали. Лежу, не знаю, что дальше делать. День подходит к концу, начинает темнеть. Вижу, идут те двое, которых я видел раньше, и к ним присоединился ещё один. Подходят ко мне. Один наклонился, пристально смотрит на меня и вдруг говорит: «Григорий, Стасенко, это ты?» Не в силах говорить, киваю несколько раз головой. Это оказался мой знакомый – Саша, фамилию не помню, он был поваром в Баку в 191-й танковой бригаде, потом был зачислен в экипаж и вместе с нами в одном полку отправлен на фронт. И теперь такая встреча. Саша и эти двое солдат помогли мне подняться, подхватили с обеих сторон под плечи, и я поскакал на одной ноге. Саша сказал мне, что в этом бою он своим танком попал на противотанковую мину. Весь экипаж погиб, он один уцелел. Уже совсем стемнело. Пехотинцы сказали, что им надо идти скорее и найти свою часть. Мы остались с Сашей вдвоём. Я понимал, что Саша меня не бросит, но и один он был не в состоянии мне помочь. Я шёпотом просил Сашу не бросать меня. Он сказал, что свою часть будем искать вместе. Последующие наши передвижения почти не помню. Перешли поле, возле леса лежала автоцистерна. Саша предложил переночевать в ней, я же сказал, что лучше найти воронку поглубже. Так и сделали. От боли я не мог уснуть. Утром выбрались наружу и увидели, что цистерна разбита прямым попаданием: ночью был вражеский обстрел. Передвигаться я не мог. Саша указал мне ориентир, а сам пошёл искать нашу часть. У меня, вероятно, от взрыва в танке, болели глаза, а утром они затекли. Один глаз совсем закрылся, а от другого осталась одна щёлка. Подняться на ноги я не мог, перевернулся и пополз на четвереньках, а где и по-пластунски. Кроме ранений, ожогов, контузий, была повреждена левая рука в плече – от ушиба замком орудия, и пулей задело ниже локтя. Тяжело полз, но радовала мысль, что я среди своих! Доползаю до леса. Саша говорил, что там должна стоять санитарная машина. Санитарную машину я не нашёл. Выполз опять на просёлочную дорогу. В кустарнике, возле дороги я обнаружил-таки санитарный пункт какого-то подразделения. Мне дали попить и сказали, что наша санчасть за бугром. Двое солдат вырезали мне костыль из молодой берёзки, подняли меня, и я заковылял в указанном направлении. По дороге проходило подразделение – пополнение на фронт, все – средний комсостав, вероятно, только что с курсов. Я остановился и прилёг, пережидая. Двое подошли и склонились надо мной. Я спрятал лицо в кусты, чтобы они не испугались того, что делается на передовой. Они ушли, и я, передохнув, продолжил свой путь. На перекрёстке стоял солдат-регулировщик. Я лёг на спину и закрыл свой единственный зрячий глаз. Не было сил подняться, не хотелось ничего делать. Совсем ослаб и оголодал. Вспомнил, что перед боем перекусить не успели – были в разведке, а потом стало не до еды. Вдруг слышу глухие шаги и мужской голос. Вижу мужскую фигуру. Склонился надо мной, что-то говорит. Я не в силах отвечать, только моргаю. Он приподнимает и сажает меня. – Есть хочешь? – Пить, – шепчу я. Он отходит к машине. Я опять повалился на землю. Спустя короткое время, старшина, так его назвал подошедший регулировщик, вернулся и принёс кусок горячего хлеба, дал, но увидел, что мне не под силу его есть «обволдыренными» губами. Он взял и порезал его на тонкие дольки. Я не заметил, когда он ушёл, но регулировщик остался. – Дай мне хлеба, и я дам тебе воды, – тихо сказал он. Я отдал ему половину, он действительно протянул мне фляжку, но там было всего несколько глотков. Ну, как говориться, и на том спасибо. Стемнело. Лежу у перекрёстка, ко мне подходят двое. – Слушай, да он живой! Давай забирать. – А ты посмотри, документы у него есть? – Да какие документы, – через выражения, раздражаясь, говорит другой, – посмотри, какое у него лицо. Он сам себе документ! Бери. Подняли меня за руки, за ноги и забросили в машину. Там уже были раненые, накрытые брезентом. Полуторка тронулась. Я слышал, солдаты говорили, что подобрали нас какие-то офицеры, один – точно – из особого отдела. Привезли в полевой госпиталь уже ночью. Распределили в полевые палатки. Меня определили в крайнюю. Подняли боковой полог, и я сразу оказался внутри. Солдаты там лежали на примятой соломе, было тихо. Я улёгся на спину и почувствовал такую негу, будто я это не я, а король на перинах. Так было хорошо лежать здесь на соломе, под крышей палатки. Я уже не один, я среди своих! Через несколько минут, уже проваливаясь в сон, слышу нежное прикосновение. – Не спишь? Это тебя сейчас привезли? – Медсестра спрашивает шёпотом, и, найдя мою руку, вкладывает в неё бутерброд со свининой и очищенное яйцо – ужин. – Дай мне попить, – прошу её, еле двигая губами. Маленькая, но крепкая рука подсовывается мне под голову, приподнимает, и… я пью холодную водицу. Где-то в глубине сердца разливается благостная радость: к моему покою, да ещё и ужин! Я и не ждал такого счастья. Потрескавшиеся, запечённые, все в волдырях от ожогов, мои губы с трудом приняли еду. После испытанных физических мучений, после страшных тревог, выпавших мне в последние сутки в борьбе за выживание, я, уже не обращая внимания на все раны, ссадины, ушибы и пережитые волнения, мгновенно уснул. Разбудили меня солнечные лучи, которые весело рвались во все щели палатки, и уже завтрак стоял возле лица. Позавтракав, я почувствовал, что прихожу в себя сознанием, а вот тело болело всё. Перед обработкой ран нам организовали баню. Меня мыла женщина, лет сорока. – Почему у тебя так тело повреждено? Пытали тебя? – Просто спросила она. Я несколько секунд молчал, искал, как бы кратко ответить: кроме того, что я был изранен, с ожогами, почти оглох и ослеп, у меня пропало желание говорить вообще. – Где соприкасается жизнь и смерть, тело некогда щадить, мама… Вернувшись полумёртвым к своим, я, избежав плена, всё-таки нашёл свою часть. Подлечившись, я вернулся в строй, в свой танковый полк, воевал, ещё два раза лежал в госпиталях, залечивая ранения. Вернулся с войны в октябре 1945 года. Спасибо тебе, танкист, простой русский солдат, защитивший свою Родину, своих любимых и родных, отстоявший свободу России и победивший в этой жестокой проклятой войне с фашизмом. Честь и вечная слава во веки веков тебе, русский Солдат! |
|
| |